В доме Хатцана Кавагути (ночь)
Сильно под хмельком Хатцан хочет продлить удовольствие: он пьет теперь в компании со своей женой Ёсиэ.
Внезапно наружная дверь открывается с шумом, и в маленькую хижину, в убранстве которой преобладают ярко-красные цвета, нетвердой походкой вваливается тоже уже изрядно подвыпивший Масуда.
— A-а, дружище! — радостно восклицает Хатцан, поднимая руку в приветственном жесте. Серое его лицо, видно, давно не мыто, зато рубашка сверкает ярко-красной клеткой. — Ты пришел в самое удобное время, давай входи!
— О, я пришел сюда совсем не для этого. Мне необходимо поделиться с тобой кой-чем… — С этими словами Масуда со всего маху бросается на татами между Хатцаном и Ёсиэ. На голове у него лихо повязана желтая повязка.
Хатцан поспешно допивает саке из своей чашки и, снова наполнив, сует ее под нос приятелю.
— Сначала давай-ка выпей, а потом поговорим.
— Ты молодец, ничего не скажешь, — кричит Масуда и залпом выпивает саке, которое Хатцан налил в его чашку из огромной бутыли. При этом он даже не поморщился — как будто пил не саке, а чистую воду.
— Проклятущая баба — моя жена! Она заставляет меня чувствовать себя бездомным псом, которого гонят прочь со двора.
— Я прекрасно тебя понимаю. Нелегко тебе приходится.
— Чего уж тут! Это такое ощущение, будто, когда ты сидел и мирно ужинал, тебе на голову опрокинули целую лопату песку.
— Я же тебе сегодня всю дорогу твердил, дружище, что на твою долю досталась довольно трудная жена.
— Что Тацу упрямая женщина — это правда, но характер у нее неплохой. Зато уж если она вышла из себя, то держись, — вступает в разговор Ёсиэ.
— А как это получилось с песком? Она действительно опрокинула его тебе на голову? — заплетающимся языком уточняет Хатцан.
— Что за глупости? Это я просто так выразился. Но разговаривать с ней действительно стало совсем невозможно. Нагло грубит, а когда ее спрашиваешь, в чем дело, отвечает: «тебя это не касается!» Ну раз меня не касается, то перестань, дура, грубить, — говорю я, а не то, говорю, убирайся из моего дома. А она ухмыляется, противная баба, и ни с места. Но раз она никуда не уходит, пришлось мне самому убежать и прийти к вам. Мужчина ведь должен блюсти свое достоинство, поскольку он является главой семьи. Не так ли, Хатцан? — взволнованно заканчивает Масуда.
— Угу, ты прав, дружище. Мужчина уходит из дома на работу, его ждут там всякие трудности и неприятности, поэтому, когда он возвращается домой, ему хочется, чтобы жена встретила его ласково, с нежностью. Это всякий человек понимает.
Но моя баба поступает как раз наоборот. Она ведет себя со мной так, словно
сверлит мне больной зуб огромным гвоздем.
— Да, тяжко нам приходится. Все бабы ни к черту не годятся. Они не знают, куда девать свободное время, а его у них хоть отбавляй. Вот и начинают придумывать всякие каверзы, чтобы усложнить и без того трудную нашу жизнь. Им от этого одно удовольствие. Ладно! Пойду-ка я и толком поговорю с ней, заступлюсь за тебя, — Хатцан срывается с места и, шатаясь, идет к двери.
— Нечего тебе к ней соваться сейчас, — хватает его за руку Ёсиэ. — Посмотри-ка на себя, ты и сам-то хорош.
— Не беспокойся, думаешь, я опьянел от какой-то несчастной чашечки саке? — Хатцан пытается выскользнуть из цепких рук жены.
— Тебе говорят, не ходи! Слышь, не ходи! — в тоне Ёсиэ проскальзывают коварные нотки, однако они не останавливают, а скорее подзадоривают мужа. Поэтому он орет:
— Заткнись ты! — и выскакивает на улицу.
Оставшись наедине с Масуда, Ёсиэ кокетливо улыбается и говорит:
— Я бы с удовольствием тоже немного выпила, не нальешь ли ты мне саке?
— Ты сказала, что выпьешь с удовольствием? — радуется Масуда. Он пытается наполнить небольшую чашечку, но руки у него дрожат, и он проливает на татами ароматное саке.
— Ох, черт! Кажется, у меня даже руки опьянели. Давай долью.
— Нет, нет, чего доброго прольешь и все остальное. Дай-ка сюда, я сама, — и Ёсиэ отбирает у него бутыль.
— Виноват, ужасно виноват, — шея у него качается как на пружинке. Он смотрит на Ёсиэ осоловело и говорит: — Так ведь ты же жена Хатцана— Ёсиэ! Вот это да! Вот так неожиданность. А я, знаешь ли, что-то странное почувствовал тут вот, в груди.
Масуда распахивает жилет и начинает щупать свою грудь.
— Странно! У меня сердце перестало биться.
— Ну-ка, дай я пощупаю, — Ёсиэ подползает к нему, протягивает к его волосатой груди руку и проводит по ней с явным удовольствием.
— Что ты! Оно бьется так сильно, как будто хочет отбросить мою руку, — говорит она воркующим голосом.
— Неужели! А как у тебя!
— Да ты положи ладонь на мою грудь и пощупай сам.
— Хлопотное это дело, мать! Да бог с ним совсем, с твоим сердцем.
Но при этом Масуда все-таки прижимается к груди Ёсиэ, стараясь обнять ее своими трясущимися руками.
— Постой, постой, дружок. Ну, почему так грубо? Погоди…
— Ого, ты сказала: дружок? — с этими словами Масуда валится на пол и растягивается там во весь рост на спине.
— Что с тобой? Ты не должен здесь спать, простудишься, — говорит Ёсиэ, тормоша его за плечо.
Не открывая глаз, Масуда блаженно улыбается.
— Брось ты! — лопочет он.
Взглянув на улыбающееся лицо Масуда, Ёсиэ поднимается, открывает стенной шкаф, вытаскивает постельные принадлежности и начинает стелить их на татами.
Питейный ряд
Сын идет по тротуару, вдоль которого выстроились роскошные дорогие машины всевозможных марок. Яркие огни неоновых реклам причудливыми бликами отражаются на их блестящих кузовах. У мальчика в руке алюминиевые судки. Он идет, время от времени подбирая окурки и бережно складывает их в карманчик на груди.
На не слишком широкой улице, прижавшись друг к другу, по обеим ее сторонам теснятся бары-стояки, питейные заведения в японском стиле, ресторанчики, харчевни, где кормят китайской лапшой и готовят суси — японское национальное блюдо из сырой рыбы.
Закусочная суси
Сын заходит в одну из таких закусочных с черного входа.
— Рад тебя видеть, малыш… — приветливо встречает его хозяин. Можешь взять все, что там оставлено. Только смотри, не ешь ничего сырого. Обязательно свари или прожаірь.
Сын вежливо кланяется ему.
— Спасибо, — говорит он, сгребая с тарелки объедки суси в одно из отделений судков.
Ресторанчик
На стук Сына хозяйка ресторанчика поднимается с места. Она немолода и одета довольно скромно — в темное кимоно.
— Это что такое! Посетители еще не разошлись, а ты уже тут как тут… Не собираешься ли ты разогнать моих лучших клиентов?! — и, не договорив фразы до конца, она бесцеремонно задвигает перед самым носом Сына сёдзи.
Он молча кланяется и отходит от дверей. Лавка «Одэн»
Разложив свои судочки на полу, мальчик осторожно переливает остатки супа в один из них. Видимо, все три отделения судков имеют свое точное назначение. В одно из них он складывает рис, лапшу, хлеб; в другое сливает супы, а в третье собирает остатки мяса и овощей.
Ресторан
Вульгарного вида официантка с сигаретой в зубах, намалеванная, с яркими дешевенькими серьгами в ушах и бусами на шее, наблюдает за робко входящим на кухню ресторана Сыном.
— Опять это жалкое отродье здесь!.. Зачем ты сюда пришел? Все равно ничего не получишь! — кричит она, пуская дым сигареты прямо в лицо мальчику.
Сын бросает взгляд на эмалированную банку, уже почти до краев наполненную всякими остатками пищи, и переводит взгляд на кухню, где повар, он же хозяин ресторана, трудится над каким-то изысканным блюдом* не замечая маленького попрошайку.
— Будешь ли ты тут стоять или не будешь, все равно ничего тебе не перепадет! — снова зло говорит официантка и бросает окурок сигареты прямо на банку с остатками еды. — А ну, убирайся отсюда!
Мальчик молча поворачивается, собираясь уйти. Видимо, такого рода оскорбления давно уже стали для него привычными, выражение лица у ребенка нисколько не меняется.
— Погоди-ка! — окликает его полный, добродушный, в белом колпаке и белой куртке, повар. Мальчуган останавливается.
Схватив какую-то миску обеими руками, повар-хозяин быстро приближается к нему и на ходу бросает официантке:
— Перестань обижать малыша!— и он кладет щедрую порцию мяса и овощей в подставленный судок.
Жилье Отца и Сына
Сын возвращается домой, ставит судки в ящик из-под пива и, словно ныряя, забирается к себе в конуру.
Дремавший на дне кабинки Отец слегка подвигается, но места освобождается не так уж много, да и двигаться больше некуда.
Сын берет пустую банку, стоявшую у изголовья отца, вынимает из кармана на груди собранные окурки, ссыпает их в банку и ставит на прежнее место. Затем он ложится рядом с Отцом. Едва уловимый вздох вырывается из его уст, и он тут же закрывает глаза.
— Я вот лежал и все думал о разном, — заводит разговор Отец, но усталый Сын ничего не отвечает, глаза его слипаются, он уже в полудреме.
— О доме, что мы с тобой решили построить… Тебе очень хочется спать?
— Я совсем не хочу спать, — отвечает Сын, пересиливая себя и протирая глаза кулачком. — Я тебя слушаю.
— Во-первых, я думаю, что самое главное для дома — это ворота. Ворота — это то же, что и лицо для человека. Потому что стоит взглянуть на лицо человека, и ты сможешь приблизительно узнать, что он собой представляет.
— Угу, ты прав, — энергично кивает головой Сын.
— Поскольку мы с тобой решили построить дом на вершине холма, то мне кажется, что ворота должны быть такими, как это принято в Европе. Как ты относишься к стилю рококо?
Вершина ярко-зеленого холма на фоне бирюзового неба
Отец говорит с такой убежденностью, что когда они устремляют глаза в темноту, то перед взором их возникают затейливые ворота в стиле рококо, из гнутых металлических прутьев. Отец продолжает фантазировать:
— А может быть, построить ворота в испанском стиле?
И тут на экране появляются ворота в испанском стиле, на которые Отец бросает критический взгляд:
— Не слишком ли претенциозно, а? Возможно, английский стиль нам больше подойдет…
И вот уже Отцу и Сыну кажется, что они видят массивные чугунные ворота, из тех, что украшают чопорные английские особняки.
— Нет… все… они кажутся чрезмерно солидными, — снова недовольно говорит Отец. — Ни строгие, ни слишком замысловатые нам не годятся… Хотелось бы что-нибудь попроще и поприятнее для глаз.
И по мере того как он говорит, их взору предстают ворота разных стилей, пока в конце концов не появляются чугунные, довольно скромного рисунка.
— Как ты находишь эти, мой мальчик? Хотя они тоже чугунные, но не кажутся слишком уж строгими и холодными. Пожалуй, это как раз то, что нам с тобой нужно.
— Да-a, они очень красивы, — отвечает Сын.
— По-моему, ворота должны быть темнозелеными, но сначала их нужно выкрасить в красный цвет, чтобы не ржавели, — продолжает отец.
И тогда на фоне ярко-голубого неба вдруг возникают ярко-красные ворота.
Потом ворота превращаются в темнозеленые. Отец и Сын смотрят на плод собственной фантазии зачарованными глазами.
— Итак, ворота мы с тобой выбрали. Не так ли! — оживляется Отец.
Дом Киота (ночь)
Настенные часы показывают два часа. Киота храпит во сне, а Кацуко сидит под электрической лампочкой и усердно работает.
Время от времени, сморенная дремотой, она бессильно роняет голову на грудь, но тут же просыпается и снова руки ее начинают проворно двигаться.
Так повторяется несколько раз, пока наконец она не падает на татами, окончательно обессилев, и лежит неподвижно, словно в обмороке.
Домик Тамба-сана (ночь)
Тамба-сан спит в постели с аккуратно подоткнутым одеялом.
Тихо открываются наружные деревянные ставни, и в комнату проскальзывает мужчина, по всему виду бродяга, в низко надвинутой на глаза шляпе. Должно быть, его удивил идеальный порядок в доме, потому что некоторое время он недоуменно озирается по сторонам. Затем хватает со стола коробку с инструментами, приняв ее за сейф, и бросается к окну, намереваясь незаметно улизнуть. Но в этот момент раздается голос Тамба-сана:
— Послушайте, вы ошиблись…
Вор испуганно останавливается, оборачивается к старику.
Видимо, Тамба-сан не спал и все это время следил за вором. Он говорит спокойно, с очень мягкими интонациями:
— Это ящик с моими инструментами, а деньги у меня лежат в другом месте.
Вор обескуражен добрым голосом Тамба-сайа, но все же смотрит на него с опаской, готовый в любую минуту пуститься наутек.
— Как ты посмел ко мне обратиться?! — говорит вор, стремясь, чтобы слова его звучали устрашающе.
Но Тамба-сан не меняет тона. Он продолжает, как бы желая успокоить вора:
— Сейчас я найду тебе деньги. Правда, их у меня не так много, — старик говорит это шепотом, как будто в доме есть кто-то еще, кого он боится разбудить. Затем тихо подни-
мается с постели, подходит к крохотному буфету, вытаскивает из ящика сильно потертый кожаный бумажник, и целиком передает его вору. — Это все, что у меня в данный момент есть. Но если тебе понадобится еще немного, приходи. Я постараюсь специально поднакопить для тебя.
Вор смотрит на Тамба-сана в тупом недоумении, не веря своим ушам. Внезапно он ставит на место ящик с инструментами и опасливо поглядывает на Тамба-сана, подбегает к окну и выскакивает на улицу.
— Не забудь закрыть ставни! — кричит ему вдогонку Тамба-сан. — А в следующий раз заходи, пожалуйста, в двери. В окно ведь не очень удобно…
В доме Киота (на рассвете)
Часы бьют четыре раза.
Кацуко, дремавшая в неудобной позе, встрепенулась. Очнувшись, она трет глаза, вяло приподымается, затем лихорадочно принимается за свои бумажные цветы. Она работает с фанатичным исступлением, словно хочет испытать предел собственных физических возможностей.
Перед жилищем Отца и Сына
Отец с Сыном завтракают. Они перекладывают еду из разложенных перед ними отделений судков в пиалы с отбитыми краями и, ловко орудуя палочками, едят с аппетитом.
— О-о! Смотри-ка… — радостно восклицает Отец, подбирая небольшой кусочек мяса. — Какая редкость! Ведь это же ростбиф! Великолепно поджаренный кусочек. Знаешь, принято считать верхом кулинарного мастерства, когда серединка мяса остается чуть-чуть розоватой. Если хочешь, возьми…
— Нет, не надо. Съешь его сам, отец, — отвечает Сын, чуть брезгливо нахмурив брови. — Я ведь не люблю полусырое мясо.
Отец кивает головой и жадно запихивает в рот ростбиф, но затем, смакуя, тщательно пережевывает его.
— Кстати, теперь, когда у нас уже готовы ворота, по-моему, самое время подумать и об ограде.
— Угу, ты прав! — как всегда поддакивает ему Сын.
— Поскольку ворота у нас чугунные, я думаю, что неплохо бы поставить еще и чугунные столбы и придумать красивый узор для ограды, —, мечтательно говорит Отец.
И вот на фоне голубого неба, на изумруднозеленом холме появляются удивительно красивые ворота. А справа от них вдруг, как бывает только в мультипликационном фильме, вырастает ряд столбов и между ними — ограда с изящным узором.
— Смотри, как это прекрасно. Тебе нравится?(— довольный своим творением спрашивает Отец Сына.
— Мне очень нравится! Очень!
Тогда Отец прилаживает окурок к старому мундштуку и, пуская дым, полузакрывает глаза, предаваясь своим мечтам. Это его самые блаженные минуты.
Дорога (день)
Кацуко шагает по дороге, пошатываясь от усталости. Она держит под мышкой огромный узел с материалами для своей надомной работы, а в другой руке тащит хозяйственную сумку.
— Эге-гей! Ка-цу-ко-о! — окликает ее Окабэ, догоняя на велосипеде. Как всегда, он развозит заказанные бутыли с саке, они весело позванивают в корзине на багажнике.
Догнав Кацуко, Окабэ замедляет ход и соскакивает с велосипеда.
— Я наблюдал за тобой сзади и боялся, что ты вот-вот свалишься. Право, тебе не мешает подумать о себе. Видимо, ты работаешь почти не отдыхая, но разве этот пьяница-бездельник заслуживает такой жертвы? Подумай хоть капельку о себе и работай в меру. — Окабэ заглядывает в лицо Кацуко. — Вот видишь, ты еще больше похудела. На, возьми это. Правда, я откусил кусочек, да уж ладно, — и он сует ей в хозяйственную сумку плитку шоколада. — Ох, как бы мне хотелось, чтобы эта пьяная тварь поскорей убралась на tOT свет! — с гневом восклицает он и, с силой нажимая на педали, скрывается за поворотом дороги.
Кацуко молча долго провожает его взглядом.
Трамвай Рокутяна
Мужчина средних лет, по-видимому художник, сидит посреди дороги и наносит на холст живописный пейзаж квартала и свалки. Он прислушивается: странные звуки доносятся до его ушей.
— До-дэс-ка-дэн, до-дэс-ка-дэн!
Это Рокутян все так же разъезжает на своем воображаемом трамвае, точно соблюдая график.
— Па-а-а-а-а! Па-а-а-а-а!
Завидев впереди художника, Рокутян багровеет от гнева. Он поспешно принимает все меры, чтобы остановить несущийся на большой скорости трамвай. Левой рукой он выключает контроллер и переключает вагон на электрические тормоза. Правой он маневрирует ручным тормозом, подается вперед и голосом подражает пронзительному скрипу вдруг приведенных в движение тормозов. С огромным трудом, но все же ему удается вовремя остановить вагон.
Напуганный взволнованным, сердитым видом Рокутяна, художник хватает свой мольберт и поспешно отскакивает в сторону. Он смотрит на Рокутяна, обалдев, с разинутым ртом.
— Неужели вам непонятно, что это опасно?! — задыхаясь, кричит визгливым голосом Рокутян и выскакивает из своего воображаемого вагона.
— Попали бы сейчас под трамвай! Долго ли? А если бы попали, то от вас осталось бы мокрое место! Разве вы не знаете, что ходить по трамвайным путям запрещено? Что вы за человек такой, если позволяете себе нахально рассаживаться прямо на рельсах?
Рокутян с презрением смотрит на растерявшегося художника и срывающимся голосом презрительно бросает:
— Деревенщина!
Он снова занимает место у пульта управления, переключает контроллер на вторую скорость. И вот трамвай его снова пускается в путь:
— До-дэс-ка-дэн, до-дэс-ка-дэн!
Лачуга Рокутяна
Окуни — мать Рокутяна — занята приготовлением жареных в тесте овощей. С шумом и треском закипает масло в большом круглом чугунном котле. На Окуни белоснежный широкий передник, шея обмотана белым полотенцем. Она — сама опрятность и чистота. Видно, что Окуни относится к своему занятию с исключительной добросовестностью. И в какой-то мере поглощена им. Движения ее быстры и четки. И все-таки, глядя на нее, нетруд^ но догадаться, что эта женщина делает огромные усилия, чтобы освободиться от неотступного, томительного чувства отчаяния, владеющего ею.
Перед домиком Хэя (вечер)
Вечернее солнце бросает холодноватые лучи на лачугу Хэя и на высохшее деревцо, стоящее неподалеку.
К лачуге тихо, почти бесшумно подходит Женщина. Она одета в темное шелковое кимоно и держит под мышкой небольшой узелок. Волосы ее гладко зачесаны назад, у нее грустные глаза и красивый рот. Она в возрасте между сорока и пятьюдесятью годами, но выглядит значительно моложе.
Подойдя к двери жилища Хэя, Женщина с волнением заглядывает вовнутрь и, убедившись, что дома никого нет, облегченно вздыхает. Она неторопливо обходит лачугу кругом, внимательно разглядывая ее. Затем, подойдя к высохшему дереву нежно гладит его ствол и садится рядом на корточки, закрывая лицо руками.
Порывистый ветер пробегает по жестяной крыше лачуги и заставляет буйно отплясывать ветошь, развешанную неподалеку на веревке.
Тем временем возвращается домой Хэй… Он идет, как всегда, ни на что не глядя, а подойдя к лачуге, открывает дверь, щелкнув замком. Сидевшая под деревом, закрыв лицо руками, Женщина вздрагивает# услышав этот звук. Она вскакивает с места, задыхаясь от волнения. Светлое, приятное ее лицо искажается в испуге. Она дышит с трудом. Пальцы судорожно впиваются в узелок, который она держит в руках.
В доме Хэя
Женщина тихо открывает дверь лачуги и, войдя, виновато опускает голову.
— …Это я… — почти шепотом говорит она.
Хэй, который снимал с себя изрядно потрепанное пальто, оборачивается к ней. Женщина прижимает к груди узелок и со страхом смотрит на Хэя.
Пустые, словно стекляшки, глаза Хэя не меняют своего выражения, когда он смотрит на Женщину. Но Женщина под этим взглядом бледнеет…
Не проронив ни слова, Хэй снимает с себя пальто, складывает его и кладет в угол лачуги* Затем он снимает потрепанную шляпу и кладет ее на пальто. Все это он проделывает полубессознательно, как во сне.
Женщина отводит от лица Хэя свои грустные глаза и машинально окидывает взглядом алюминиевые кастрюли, тазик, мыльницу, расставленные на подвешенной к стене полочке, ведра на глинобитном полу.
Как бы опомнившись, Женщина быстро кладет узелок на деревянный выступ, вынимает из него тесемку, подвязывает ею длинные рукава кимоно* и принимается помогать Хэю разбирать ветошь. Хэй проделывает эту работу заученными движениями, в заведенной последовательности. Он не обращает никакого внимания на Женщину, которая с готовностью помогает ему. Лицо его сохраняет все то же застывшее выражение отрешенности от всего на свете. Он. не смотрит на Женщину и не произносит ни слова. Не потому, что не замечает ее, просто ему кажется нереальным ее присутствие здесь, рядом с ним, в этой дыре.
У общественной колонки (вечер)
Ёсиэ и Тацу возвращаются домой с полными сумками покупок.
— Ужас как растут цены на продукты! Ты не поверишь, Ёсиэ, как подорожал кусочек соленой кеты, — говорит Тацу.
— Ну, как же! Я сама поразилась, когда захотела купить вот такусенький тоненький ломтик свининки, Тацу! Я чуть было в обморок не упала, когда узнала, сколько он стоит!
Женщины расходятся по домам. Желтая идет в красный дом, красная — в желтый.
Домашние хозяйки, как всегда стиравшие у общественной колонки, переглядываются с возмущением:
— Конечно, одна другой стоит. Обе хороши! — не вытерпев, заговорила первая. — Никогда в жизни мне не приходилось видеть таких супругов, как эти две пары.
— Взяли и обменялись мужьями! — затараторила и вторая. — Видано ли такое дело?! Что и говорить, все мы, конечно, не без греха, но такой распущенности, такого беспутства никто из нас никогда бы себе не позволил. Не сойти мне с этого места!…
— К тому же Ёсиэ и Тацу как ни в чем не бывало дружат по-прежнему, да и сами мужья…
— Тс-с-с! — кто-то зашикал на пустившуюся рассуждать женщину, потому что из-за угла одной из лачуг показались Хатцан и Масуда. Они шли с работы домой, о чем-то оживленно толкуя.
— Похоже, что эта чудсная погода продержится недолго. Хоть бы постояла еще недельки две… — говорит Масуда, ковыряя в зубах спичкой.
— Это было бы замечательно! Ну пока, дружище! — отвечает ему Хатцан.
— Ага, до завтра, Хатцан! — и, попрощавшись как ни в чем не бывало, приятели расходятся по домам. Причем, Масуда идет к дому Хатцана, а Хатцан уверенно шагает к дому Масуда.
Женщины у колонки безмолвно, но многозначительно переглядываются.
Трамвай Рокутяна
Дождь… Рокутян все так же едет на своем призрачном трамвае. К спине его привязан
огромный черный зонтик, но ливень так хлещет, что бедный Рокутян промок до нитки. Он морщится — дождь немилосердно бьет его по лицу. Трамвай Рокутяна пробегает мимо общественной колонки, вокруг которой сегодня не видно ни живой души.
Жилище Отца и Сына
Дождь все идет и идет. Кузов старой машины почти плавает в воде. Но Отец и Сын как будто не замечают этого. Ведь они живут в мире своей мечты. На’ зеленом холме, под бирюзовым небом за чугунными воротами и резной оградой можно теперь уже увидеть контуры довольно большого дома из железобетона…
Под мостом
Отец и Сын забрались под мост и сидят там, прижавшись друг к другу, чтобы укрыться от дождя и согреться.
— Вот мы скоро и увидим достроенный дом, — говорит Отец.
— Да. Ты прав, — слабым голоском отвечает мальчик.
Они смотрят вдаль, и там, на холме, под голубыми небесами снова возникает дом — видение, рожденное их фантазией.
— Прежде всего, мне кажется, стены нужно будет окрасить в зеленый цвет. Понимаешь, все, кроме окон и дверей, зеленое. Тогда дом оживет. Как, по-твоему, какой цвет подойдет лучше всего? — спрашивает Отец.
Сын, склонив голову на плечо, как бы размышляя вслух, говорит:
— Я… мне кажется… Я думаю, белый.
— Белый?.. — задумчиво вторит ему Отец.
На зеленом холме снова возникает видение почти достроенного дома. И весь он, кроме окон и дверей, на этот раз сияет радужной белизной. Отец и Сын не спускают с него зачарованных глаз.
— Я попробовал белую краску, но мне кажется, дом стал после этого выглядеть, пожалуй, слишком обычным, — продолжает фантазировать Отец.
Сын не отвечает. Промокшие и продрогшие, они неотрывно смотрят вдаль, туда, где их дом из белого становится кремовым, затем красным и, наконец, золотистым.
— Какое чудо! — восторгается Отец и, довольный, выбивает табак из своей старой трубки.
— А ведь и правда славно! — утвердительно говорит мальчик, увлеченный этой игрой не менее отца.
Небольшая площадь перед тремя лачугами
Пьяный «Шершень-Кити» размахивает самурайским мечом и, гоняясь за женой и детьми, орет:
— Эй! Зарежу! Зарежу!
По-видимому, они привыкли к таким взрывам бешенства и только притворяются испуганными, убегая от своего мучителя, прячась от него за спинами соседей, которые, собравшись в кучку, равнодушно наблюдают за этой только на посторонний взгляд устрашающей сценой.
— Что это с ним? — спрашивает сосед.
Жена Кити пожимает плечами.
— Почем я знаю? Когда он напьется, он часто так буянит…
А Кити продолжает бесноваться и орать:
— Будьте вы прокляты! Берегитесь!
Выкрикивая все новые угрозы, он яростно
начинает рубить мечом двери и окна в своем доме.
Тогда от стоящей в отдалении кучки соседей медленно отделяется Тамба-сан, держа над головой зонтик. Он подходит к Кити все ближе и ближе, продолжая как ни в чем не бывало держать раскрытый зонтик над головой.
Теперь уже соседи замирают в страхе, опасаясь, что Кити зарубит Тамба-сана.
Но Кити только повизгивает и быстро затихает после того, как Тамба-сан что-то на ухо ему сказал. И вот все видят, как рука Кити с мечом безвольно опускается и, внезапно успокоившись, он смиренно идет к своему дому.
Тогда Тамба-сан с улыбкой на лице возвращается к группе соседей и объявив им: «Все в порядке», — уходит.
Удивленно провожают его глазами соседи. Теперь они до глубины души поражены тем, что только что увидели.
В доме у Кити
— Черт побери, что же все-таки сказал тебе Тамба-сан, а? — спрашивает Сосан.
Кити в смущении скребет затылок.
— Да ничего особенного. Когда я, опустив меч, посмотрел на этого почтенного человека в черном кимоно и с зонтиком над головой, я заорал: «Чего тебе нужно, старая образина?» Он мог ведь подумать в эту минуту, что я действительно готов снести ему голову, но Тамба-сан в ответ только улыбнулся и, указывая рукой на мои художества, любезно предложил: «Не помочь ли тебе? Я подумал, что надо бы тебе подсобить немного, а то у тебя слишком много работы — одному не управиться». И знаешь, он меня просто потряс своим вопросом.
Не мог же я сказать ему: пожалуйста, подсобите мне буянить. Я почему-то смутился и пошел домой спать, — сам с трудом разбираясь в происшедшем, рассказывает он приятелю, который слушает его, весело смеясь.
На набережной
Сын забирается на каменный парапет набережной, а Отец стоит рядом с ним. Глаза их по-прежнему восторженно устремлены вдаль, на холм под ярко-голубым небом, где возвышается ослепительно-золотистый дом.
А через дорогу тянутся к небу фабрики с высокими трубами. Они как бы надвигаются на переливающееся радужными красками видение дома. При вечернем свете вся эта сцена кажется зловещим миражем.
Отец. Просто в чертежи кто-то внес небольшое изменение. Впрочем, оно не столь уж важно…
Сын. Но там, на холме, все получилось отлично! .
Отец. Конечно. Только эта веранда, пожалуй, кажется несколько узкрй, как будто она существует только для декорации. Наверное, ты хотел бы такую веранду, где можно было бы бегать кругом, играть и смотреть вниз, на сад.
Сын. Да, правда. Но…
Отец. Тогда давай изменим ее еще раз.
И вот веранда над садом вдруг удлиняется, становится массивнее, как по мановению волшебной палочки.
Теперь золотистое строение стоит полностью законченное за ювелирно обработанными воротами и оградой.
Отец. Эй, смотри-ка! И впрямь весь дом сразу стал лучше глядеться. Верно?
Сын. Да-а, ты прав!
Дом Рё
Рё накрывает на стол. Все ребятишки: Таро, Дзиро, Харако, Сиро и даже самая маленькая в семье Умеко — помогают отцу.
Только Мисао, их мать, сидит за отдельным столом и ничего не делает.
Закончив накрывать на стол, они берут палочки и начинают есть.
Все делают вид, что не замечают, насколько еда Мисао лучше и порция больше, чем у всех остальных. Но в конце концов пятилетняя Умеко — забавная девчушка с косичкой на затылке — заглядывает в пиалу Мисао, видимо, сравнивая свою еду с едой матери.
Тогда Мисао кричит на нее:
— Чего ты таращишь глаза? Твоей маме надо о себе хорошо заботиться, потому что у нее в животике еще малыш. Если я не стану есть за двоих, у меня не хватит сил его вырастить.
Бросив беглый взгляд на Мисао, Рё поворачивается к своим пятерым ребятишкам и долго в задумчивости смотрит на них.
Он ставит на стол свою пиалу, откладывает в сторону палочки и с каким-то удивлением подолгу вглядывается в лицо каждого из своих детей.
Заметив, что отец смотрит на него и других, Дзиро спрашивает:
—В чем* дело, отец? Почему ты смотришь на всех нас по очереди?
Рё качает головой, добродушно улыбаясь:
— Да так просто! Я всегда думаю, до чего
же все вы быстро растете.
Мисао с пренебрежением, вызывающе глядит на мужа.
Но Рё, избегая взгляда Мисао, снова берется за свою пиалу и палочки.
Дом Тамба-сана (ночь)
Перед маленьким низким столиком сидят на корточках и ведут беседу два пожилых человека — Тамба-сан и его друг. У них серьезные лица, соответствующие теме беседы.
Старик. Мне все на свете страшно надоело. Я не хочу просто прозябать день за днем. Каждое утро, вставая и начиная готовить себе еду, я думаю: завтра опять придется делать то же самое. Что бы я ни ел, все кажется мне невкусным. И я не могу придумать ничего такого, чего бы мне действительно хотелось. Но все это ничто по сравнению с чувством отвращения, какое я испытываю, когда иду в баню и смотрю на свое уродливое сморщенное, старое тело. Единственное, чего бы мне еще хотелось, это умереть, умереть хорошей чистой смертью. Покинуть этот бренный мир.
Тамба-сан молча встает, идет к маленькому буфету, открывает ящик и вынимает из него пакетик, упакованный, как лекарственный порошок. Он объясняет другу спокойным голосом, словно речь идет о лечении насморка:
— Этот порошок применяется при чеканке по металлу. Это очень сильный яд, и в аптеке его не продают. Час спустя после приема ты умрешь спокойной безболезненной смертью. Так что если ты действительно хочешь умереть, я могу тебе его дать.
Тамба-сан наполняет чашку водой и протягивает ее старику вместе с лекарством. Старик берет и рассыпается в благодарностях.
— Большое тебе спасибо за доброту! — И он залпом выпивает снадобье.
Старик кланяется и встает, чтобы уйти. Но дойдя до двери, задерживается на пороге, присаживается снова и начинает рассказывать о своем прошлом:
— Я знаю, теперь вид у меня неказистый. А ведь когда-то я торговал мануфактурой. И семья у меня была — жена и двое сыновей; я нанимал пятерых приказчиков и служанку, содержал двух или трех любовниц. У меня была хорошая жизнь. Но потом сыновей моих взяли в армию, и я получил извещение, что они погибли на войне. С тех пор я уже не мог заниматься своим делом по-прежнему, не мог сосредоточиться, а жена заболела и полгода спустя умерла. Мой дом и магазин были разрушены при воздушном налете, и я остался ни с чем. И теперь я вынужден продавать игрушки с лотка. Но и сейчас мне еще каждую ночь снится, что я разговариваю со своей женой и сыновьями. У них радостные лица, и они говорят со мной, как живые.
Выслушав друга, не вставая с места и только повернувшись к нему лицом, Тамба-сан переспрашивает:
— Значит, ты каждую ночь переживаешь во сне счастливую пору своей жизни?
— Если угодно, да, — подумав, отвечает старик. — Теперь, когда ты объяснил мне, я это понял.
— Другими словами, пока ты жив, твои близкие тоже еще живы. Неужели ты в самом деле думаешь, что правильно поступаешь, убивая себя и тем самым убивая своих родных? — как бы вскользь замечает он.
Старик утвердительно кивает. Потом невольно задумывается. В его широко открытых глазах читается напряженная работа мысли. Он некоторое время молчит. Затем он спрашивает Тамба-сана с тревогой в голосе:
— Ты сказал, что яд произведет свое действие через час? А нет ли от него противоядия?
— Ты проглотил порошок меньше десяти
минут назад. Каждое лекарство можно заменить другим, которое производит прямо противоположное действие. Например, есть лекарство, останавливающее понос, и есть лекарство, очищающее желудок. Точно так же есть лекарства, нейтрализующие кислоту в желудке, и есть лекарства, стимулирующие ее выделение. Или… *
Слушая Тамба-сана, старик начинает волноваться, лицо его выражает страдание.
— А существует ли лекарство от яда, который я только что принял? — прерывает он Тамба-сана с воплем отчаяния, Тамба-сан отвечает спокойно, не спеша:
— Конечно, есть средства с обратными показателями, называемые противоядиями. Только не помню точно, есть ли у меня именно такое, какое требуется в данном случае.
Старик бросается на Тамба-сана, трясет его и пронзительным голосом кричит:
— Немедленно дай мне это противоядие!!!
Тамба-сан открывает один ящик своего буфетика за другим, притворяясь, что никак не может найти то, что ищет. Он хочет, чтобы его гость испытал настоящий страх перед смертью.
Наконец, старик начинает кричать, как безумный, и при этом трясет Тамба-сана за плечо:
— Давай скорее! Дай мне скорее противоядие!
Тогда Тамба-сан поворачивается к старику лицом и спокойно ему поясняет:
— Нечего так волноваться. Я дал тебе просто порошок от боли в желудке.
Старик в изнеможении валится на пол, не выдержав напряжения последних минут. Рот его открыт, а глаза растерянно, с недоумением устремлены на Тамба-сана.
Вы находитесь здесь : Русский портал » Переводы » Под стук трамвайных колес часть 2