Дом Киота (ночь)
Киота стоит и смотрит на Кацуко, которая спит на татами.
До сих пор щупленькая, истощенная девушка не вызывала у Киота никакого интереса, ни малейших признаков женственности не видел он в ней.
Но сейчас, когда Киота смотрит на нее сверху — возможно, это просто световой эффект, — она кажется ему необыкновенно соблазнительной.
Он жадно смотрит на ее оголившиеся во время сна ноги и его охватывает животное желание. И когда он наклоняется над девушкой, его колени дрожат дрожью сладострастного нетерпения. Тогда Кацуко приоткрывает глаза.
Пожалуй, похоже, что она только притворялась спящей, а не спала на самом деле.
Теперь она просто лежит и пристально смотрит вверх на своего дядю.
Киота было заколебался, и когда он начинает говорить, голос его невольно переходит на шепот. Но он старается придать ему уверенный, спокойный тон:
— Тут не из-за чего волноваться. Все очень просто и естественно. Ты должна только лежать спокойно…
Кацуко молчит, как обычно, и только продолжает пристально смотреть на дядю. В ее глазах — ни удивления, ни волнения, они холодны и прозрачны, как стекло.
Чуть смущенный этим чистым взглядом девичьих глаз, Киото продолжает уговаривать Кацуко:
—Закрой глаза, пожалуйста. Все, что от тебя требуется, это закрыть глаза. Тут совершенно нет ничего особенного.
Но Кацуко лежит, не шевелясь, и не только не закрывает глаз, но продолжает все также пристально смотреть на дядю.
Тогда Киота умолкает и наваливается на Кацуко.
Кацуко не сопротивляется и не говорит ни слова.
КиЪта снова повторяет, теперь уже в тоне приказа:
— Сказано тебе, закрой глаза! Сейчас же закрой!!!
И тем не менее Кацуко продолжает неподвижно лежать и наблюдать за дядей широко открытыми глазами. Лишь чуть раздвинув губы, она показывает ряд белых зубов. При этом на ее губах появляется не то глумливая усмешка, не то улыбка страдания.
Видя это, Киота сам стыдливо закрывает глаза.
Перед старой машиной — жилищем Отца с Сыном
Сіін поставил на глиняную печурку, затопленную щепочками, которые он насобирал, кастрюльку с ручкой.
Отец выходит из машины-лачуги, кашляя *йз-за пробившегося туда дыма от печурки и спрашивает:
— Зачем ты разводишь огонь? Разве нам Потребуется горячая вода?
— Горячая вода нам не нужна. Но у нас есть сырая рыба. Я хочу ее сварить, —отвечает сын.
— Сырая рыба? Дай-ка поглядеть, — удивился Отец.
Сын показывает ему рыбу, которую уже положил в кастрюльку.
— Да это маринованая макрель, — обрадованно говорит Отец, нюхая рыбу. — Макрель, приготовленная с уксусом и солью, а вовсе не сырая рыба.
Сын. Но хозяин лавки сказал, что ее обязательно надо сварить.
Отец. Наверное, он что-то перепутал. Маринованную макрель не варят.
Сын. Но…
Отец качает головой, выражение лица у него снисходительно-добродушное.
Сын смущенно смеется. Они усаживаются, выхватывают из кастрюльки палочками кусочки макрели, кладут их в свои мисочки и принимаются за еду.
Отец. Кстати, у нас еще не решена проблема кухни.
Сын, перестав есть, вопросительно смотрит на отца, который охотно поясняет свои слова:
— Если сделать ее современной, то будет удобнее. И все-таки нет ничего лучше старомодной кухни, если только ты хочешь готовить вкусную пищу. Так какую кухню ты предпочитаешь?
Вместо ответа Сын что-то невнятно бормочет и снова принимается палочками выуживать рыбу из миски, которую держит левой рукой на коленях.
У общественной колонки (день)
Домашние хозяйки, занятые стиркой, собрались у колонки. Среди них есть молодые, есть постарше, одни еще не утратили миловидности, у других лица усталые, изможденные. Они болтают, судачат о соседях, шутят.
Одна из них, подталкивая локтем другуй), подает ей глазами знак. Та оборачивается и видит женщину, которая уже однажды приходила к Хэю. Она снова идет к его домику с полными руками продуктов — редиской, тофу — соевым творогом. Проходя мимо домашних хозяек, она, вежливо поклонившись им, скрЬівается в доме Хэя.
Первая домашняя хозяйка:
— Эта женщина навязалась ему. Уже немолодая, а смотрите, как лезет к мужчине.
— Хотя выглядит она такой жалкой и бедной, — недоумевает вторая.
Молодая и хорошенькая, злобно посмотрев вслед незнакомке, объясняет:
— Пусть вас не обманывает ее внешность. Я когда-то знала особу, похожую на нее лицом и фигурой. Такие женщины, как эта, от рождения похотливы, их тело долго остается молодым. Они увлекаются мужчинами независимо от своего возраста. Вот увидите, еще немного, и она в конце концов выпьет из него все соки, он высохнет, как вяленая рыба.
В доме Хэя
Хэй работает у станка, который явно смастерил сам. Сбоку горит свеча. Он плетет половики из заготовленных заранее полосок старого тряпья. Похоже, что его остекленевшие глаза даже не видят ни полосок, ни рабочего инструмента. Эти глаза — пустые провалы и, как всегда, кажутся незрячими.
Женщина приготовила еду — рис, суп и пикули. Стоя на коленях, она накрывает на «стол» — коробку из-под мандаринов — и, не поднимаясь с колен, наклоняется к Хэю, сидящему на корточках спиной к ней. Она говорит робко:
— Обед готов. Может быть, ты поешь?
Хэй продолжает орудовать инструментом,
не произнося в ответ ни слова.
Плечи Женщины удрученно опустились. Она сидит на татами, понурив голову.
Хэй прекращает плетение, медленно-медленно встает, садится перед «столом» и принимается за еду.
Приободрившись, Женщина поправляет ворот своего кимоно и собирается что-то сказать. Но, взглянув на Хэя, только тяжело вздыхает.
Глаза Хэя не смотрят ни на еду, ни на посуду, из которой он ест. Видно, он совершенно не отдает себе отчета в том, что держит палочки и даже глотает пищу. Просто он механически Делает привычные движения. И, конечно, на Женщину он тоже не смотрит.
На лице Женщины написано отчаяние. Она недвижно сидит на татами, снова горестно понурив голову.
В палатке, где продается саке (вечер)
Пьяный, растрепанный, в неопрятном кимоно, тупо глядя на стоящую перед ним бутылку, Киота жалуется старику, который продает саке:
— Женщины — это особая порода существ, независимо от того, пятнадцать им лет или тридцать. Иной женщине стукнет тридцать четыре — тридцать пять, а посмотришь, у нее на лице невинная улыбка, как у шестнадцатилетней. А бывает, шестнадцатилетняя взглянет на мужчину глазами тридцатилетней… Женщины — все равно, что колдуньи…
Дом Рё (вечер)
Вся семья Рё в сборе — вокруг стола. Он вместе со своими пятью ребятишками, как всегда, занят изготовлением щеток. Не видно одной лишь Мисао.
Рё связывает щетину, а Таро полирует ручки. Все дети кроме малыша Дзиро выполняют каждый свою часть работы, помогая отцу.
Дзиро хнычет.
— В чем дело, Дзиро? — спрашивает Ха-нако. — Перестань плакать, а то Умеко тоже разревется.
Дзиро смотрит на отца, и на его мокром от слез лице видны подтеки грязи. Наконец он спрашивает его:
— Пап, а пап?
— Ну, что?
— Папа, неужели это правда, что все мы не твои дети?
Все ребятишки, кроме пятилетней Умеко, вопрошающе смотрят отцу в лицо. У всех у них давно уже зародились сомнения, и теперь, когда Дзиро заговорил на эту тему, они твердо решили узнать правду до конца.
Прекратив работу, Рё переводит взгляд с одного ребенка на другого. Он пристально вглядывается в каждого из сидящих за столом. Оглядев всех по очереди и, как всегда, добродушно улыбнувшись, от чего лицо его под тряпкой, по-бабьи завязанной на голове, стало еще добрее, он снова принимается за дело.
— А вы поразмыслите над этим сами… сами и решайте, папины вы дети или нет.
Ребята молча вглядываются в лицо Рё, который говорит им:
— Я-то знаю, что все вы — мои ребятишки, поэтому так и забочусь о вас, так крепко вас и люблю… Но если все вы не любите своего папку и не верите, что я вам родной, тогда значит, так оно и есть. Правильно я говорю, Дзиро? — обращается он с вопросом к младшему из мальчиков.
Вспыхнув, Дзиро обтирает слезы тыльной стороной ладони и отвечает отцу:
— Но ведь все уже давно болтают про это… Говорят, что мы дети от разных отцов… Не только я один, а все мы… Таро, Ханако… И Сиро тоже.
Рё нервно смеется:
— Мало ли кто что говорит. Люди придумывают невесть что и болтают все, что им взбредет в голову… Верно? — спрашивает Рё, обращаясь на этот раз к старшему мальчику и, скорчив комическую мину, хохочет. Потом, снова оглядев своих ребятишек, словно проверяя, какое впечатление произвели на них его слова, он продолжает: — И никто никогда не знает по-настоящему, кто чьи родители и кто чей ребенок. До тех пор пока вы верите, что я ваш отец и я верю, что вы мои дети, так оно и есть. Если действительно всем сердцем во что-то верить, то это и будет правдой. Так что, если кто-нибудь опять скажет вам что-либо в таком роде, то вы только встаньте и спросите в свою очередь: «А у тебя, мол, как обстоит дело?..» Я был бы очень удивлен, если бы нашелся человек, который смог бы прямо ответить на ваш вопрос.
Дети, сжав губы, не спускают с отца глаз, а тот в заключение говорит:
— Иными словами, вопрос в том, верите
ли вы своему отцу или тем людям. Это вы должны решить сами… Так как же? .
Дзиро, подняв руку, отвечает первый:
— Я верю папе!
Его примеру следуют остальные дети, которые кричат хором, тоже поднимая руки:
— Мы верим папе!
Только малышка Умеко, кажется, не очень поняла, что происходит. Она пытливо смотрит в лицо всем присутствующим и, неожиданно указывая пальцем на Ханако, говорит:
— А я верю старшей сестре.
Все, включая отца, весело смеются.
Кабина старого автомобиля
Отец и мальчик лежат.
У обоих лица белые, как полотно. Оба корчатся от боли, на лбу у них выступил пот.
— Может, это от макрели, как ты думаешь? — хриплым голосом спрашивает Отец.
Сын не отвечает.
Отец начинает говорить не для самооправдания, а выясняя медицинские симптомы:
— Если бы в этом была виновата макрель, у нас сначала появилась бы сыпь или рвота… А поскольку ничего подобного нет ни у тебя, ни у меня, значит это не отравление, а просто у нас поднялась температура… Может быть, расстройство желудка?..
— Да, может быть и так, — подтверждает Сын.
Отец хотел было что-то добавить, но вместо этого, схватившись за живот, выбегает из их норы, согнувшись в три погибели.
Дом Киота (днем)
Киота, как обычно, распивает вино. Кацуко молча, как всегда, делает искусственные цветы.
Но теперь в постели на татами удобно лежит жена Киота Отане, а рядом с нею пузырьки с лекарствами, на подушке — грелка. Видно, что чувствует она себя превосходно. Она болтает с мужем:
— Моя операция прошла успешно, но после того, как я пролежала четыре месяца на спине, доктор сказал, что мне еще некоторое время необходимо соблюдать постельный режим. Ни разу в жизни мне еще не было так хорошо и удобно… Я только немного обеспокоена тем, что, вернувшись из больницы, заметила, как ужасно похудела Кацуко. У нее какой-то странный, измученный вид…
— Ничего удивительного, — успокаивает Киота жену, — с тех пор, как ты легла в больницу, ей приходится работать за вас двоих.
— Нет, тут кроется что-то еще, — задумчиво произносит Отане.
Киота прерывает ее:
— Кацуко, твоей тете пора обедать, — наставительно говорит он, обращаясь к племяннице. — Врач сказал, что мы должны строго соблюдать режим. Смотри, приготовь ей все так, как предписал доктор.
Дом Тамба-сана (день)
Тамба-сан склонился над рабочей доской и усердно трудится.
— Это здесь? — раздалось за дверьми. Тамба-сан оборачивается, прислушиваясь к незнакомому голосу.
Со словами «извините меня» дверь открывает мужчина в европейском костюме и пропускает вперед другого, с виду бродягу в отрепьях; на руках у бродяги наручники. В прихожей так тесно, что им двоим негде там повернуться. Захлопнув дверь перед носом любопытных соседок, мужчина отвешивает Тамба-сану легкий поклон и, войдя в комнату, представляется:
— Я из полиции. Хочу задать вам несколько вопросов. Видали ли вы этого типа прежде?
Посмотрев на человека с наручниками и склонив голову набок, Тамба-сан отвечает:
— Как будто нет…
— Но вы ведь помните, что недавно ночью в ваш дом забирался вор, не так ли? — говорит полицейский. — В темноте, может, вы плохо рассмотрели его лицо?
Но Тамба продолжает недоумевать:
— Нет, я что-то не припомню, чтобы со мной случалось подобное.
— Странно, потому что этот человек неделю назад был арестован за кражу со взломом, — настаивает полицейский, — а на следствии он признался, что помимо той кражи, совершил еще кражу в вашем доме.
— Не совсем так, начальник, — прерывает его Вор. — Правда, что я забирался в дом, правда, что я пытался украсть вот тот ящик с инструментами. Но вы сами сказали мне, — обращается он к Тамба-сану, — что это ящик для инструментов, а деньги хранятся у вас в другом месте. Потом, помните, вы нашли бумажник и сами отдали его мне, не так ли, дедушка?
— Я вообще не припоминаю ничего похожего на то, что вы рассказываете, — продолжает утверждать свое Тамба-сан.
— Но я же сам признаюсь, что хотел украсть у вас ящик, и точно помню все, как было. Послушай-ка, дедушка, разве ты не сказал мне, что если я снова попаду в беду, то смогу прийти к тебе и ты дашь мне еще денег? — убеждает старика Вор.
Но Тамба-сан твердо стоит на своем:
— Ничего подобного. Наверное, тебе это приснилось.
Тогда Вор, пренебрежительно поглядев на Тамба-сана, говорит:
— Должно быть, этот старик совсем уже
выжил из ума.
— Значит, ты думаешь, что я мог бы делать такую тонкую работу, если бы выжил из ума?! — усмехается, спокойно глядя Вору в лицо Тамба-сан.
Полицейский. Значит, вы утверждаете, что этот человек не забирался ночью к вам в дом и не совершал кражу?
Тамба-сан. Да, утверждаю. Ничего подобного в моем доме не случалось.
Вор, растерянно уставившись на Тамба-сана, пытается сказать что-то еще, но полицейский, толкнув его к выходу, возмущенно кричит:
— Ах ты, мерзавец, значит ты зря потащил меня в такую даль?! Простите за беспокойство, — вежливо кланяясь, обращается он к Тамба-сану и быстро выталкивает Вора из комнаты.
Соседки, подслушивавшие под дверью, отпрянули в сторону, когда полицейский вышел, толкая перед собой Вора, на лице у которого все еще написано изумление. С трудом дотягиваясь рукой в наручниках, он, сморщившись и сопя, растерянно ищет кончик собственного носа, словно готовый заплакать.
Женщины глазеют на него, как на диковинного зверя.
А солнце, отразившись на металле наручников, бросает в глаза им ослепительнояркую вспышку света.
Дом Сима-сана (вечер)
Сима-сан с большим трудом раздвигает двери, которые никак не поддаются, и весело кричит:
— Эй! К нам пришли гости!
Но никакого ответа на свое сообщение не получает. Трое мужчин, которых он привел с собой, с удивлением переглядываются. Но Сима-сан все же радушно приглашает их войти:
— Заходите, пожалуйста, без стеснения и чувствуйте себя как дома.
Тогда, сняв шляпы, мужчины входят в крохотную прихожую с глинобитным полом и оттуда вслед за Сима-саном проходят в комнату. Там у порога они сбрасывают обувь и только после этого видят через полуоткрытые сёдзи, что во внутренней комнате спиной к ним стоит полная женщина.
Сима-сан снова закричал, обращаясь к ней:
— У нас гости! Что же ты даже не выйдешь их поприветствовать?!
Как бы не слыша его, полная женщина разжигает уголь в печурке, изо всех сил дуя в дверцу:
— Никак не загорается! Вот проклятье! Ах, у меня все кипит внутри от возмущения. Изволь заниматься таким противным делом только потому, что на свете есть люди, которые готовы явиться в надежде на угощение к тебе в дом, когда им заблагорассудится. Проклятье! Вот мерзкая печурка!
Сима-сан громко хохочет и говорит, пытаясь заглушить грубые слова жены:
— Сегодня наш начальник канцелярии имел довольно смешной вид, верно? Помните, когда он пошел зажечь трубку, а она вспыхнула прямо у него перед носом! У него глаза чуть не вылезли из орбит… Ха-ха-ха… Ха-ха-ха…
В ответ трое гостей, сидящих в ряд за столом перед хозяином дома, несколько натянуто смеются.
Наконец в комнату входит хозяйка. Это неопрятная толстуха в переднике. Гости явно потрясены ее неприглядной внешностью и нелюбезным видом. Сима-сан — ему крайне неловко — пытается тем не менее рассеять общее замешательство и представляет жену гостям:
— Дорогая, это господин Игава. А это господин Номото, а это господин Мацуи. Господа, знакомьтесь, это моя жена.
Гости, не вставая, кланяются по мере того, как их представляют хозяйке дома и хором говорят:
— Очень приятно познакомиться.
Но жена Сима-сана не отвечает им и не обращает ни малейшего внимания на их приветствия. Не то напевая, не то бормоча себе что-то под нос, она пододвигает стол на середину комнаты. Затем, принеся две большие миски с маринадами из кухни, она буквально швыряет их на стол. Еще немножко и миски бы перевернулись. Часть содержимого, впрочем, все-таки вываливается на стол. Мацуи-сан, к счастью, вовремя успевает вскочить, а то бы клейкая масса попала ему на колени.
Сима-сан, пытавшийся придержать миски рукой, только собирается принести свои извинения господину Мацуи, как вдруг лицо его начинает судорожно дергаться.
Гости делают вид, что не замечают этого, и всячески стараются сдерживать свое недовольство. Но на их лицах явно написано возмущение. Они сочувствуют Сима-сану и украдкой зло косятся на кухню, где скрылась его жена. В этот момент она снова входит в комнату развязной походкой. В одной руке у нее тазик и мыло, в другой — полотенце, в углу рта торчит сигарета.
— Я пошла мыться в баню. А ты лучше поглядел бы за печкой! — говорит она сквозь зубы, не выпуская сигарету изо рта, и, широко шагнув через порог, размахивая полотенцем, уходит, что-то напевая себе под нос. Гости с удивлением переглядываются.
— Ну, что ж, начнем с саке, — бодрясь, приглашает их хозяин. Он с трудом встает на ноги и отправляется на кухню подогревать саке. Насвистывая, он берет доску и кладет ее на пол рядом со столом, затем вносит жаровню и аккуратно ставит ее на доску. Так он долго продолжает хлопотать по хозяйству — то приносит чашки, то соусники, то палочки. Неожиданно Сима-сан спрашивает:
— Господа, я хотел бы задать вам вопрос. Вам когда-нибудь случалось воровать рис? Я имею в виду не одалживать, а именно воровать. Открыто и с прилавка. Ну как, господа?
Никакого ответа на этот вопрос он не получает. Гости вежливо слушают, не прерывая, чтобы не обидеть хозяина.
А тот опять, весело насвистывая, продолжает расставлять на столе посуду с едой. Напоследок он вносит большую алюминиевую кастрюлю, ставит ее на жаровню и сам садится на татами.
Трое гостей сидят, опустив глаза в пол, они еще не оправились от смущения.
Сима-сан снова, чтобы разрядить напряжение и создать непринужденную атмосферу, заводит разговор о том, как воруют рис:
— Смочив железную кастрюлю изнутри, вы идете к торговцу рисом, который вас не знает, и просите взвесить два кило. А когда он насыпет вам рис, вы спросите его, не поверит ли он вам в долг. Поскольку торговец вас не знает, ответ, как правило, будет отрицательный. Тогда вы высыпаете рис из своей кастрюли, но так как стенки ее влажные, к ним обязательно прилипнет грамм сорок — пятьдесят риса. Так, посетив троих торговцев, вы наберете рису себе на обед. Ну, что вы скажете на это, господа?
Гости по-прежнему сидят, понурив головы, и молчат. Сима-сан растерянно обводит всех взглядом и вдруг спохватывается:
— Ах, саке уже согрелось!
Он снова начинает с трудом приподыматься, но Мацуи-сан, опережая его, быстро идет на кухню.
Оттуда он возвращается с кувшином саке, а хозяин за это время уже успел раздать гостям чашечки.
— Ну, вот, Игава-сан, вы старший из нас, поэтому вам я налью первому. Прошу! — говорит Сима-сан.
Номото-сан, сидящий прямо перед ним, спрашивает его не без колебания:
— Сима-сан… не думаете ли вы, что мы совершили ошибку, придя к вам? Не оказались ли мы непрошеными гостями?
Лицо Сима-сана снова начинает мучительно дергаться, и он отвечает не сразу, а только после того, как тик проходит:
— Почему? Разве я сказал что-нибудь не так и обидел вас?
Номото-сан торопится его успокоить и в то же время выяснить ситуацию.
— Вы славный… по-настоящему славный человек. Тут все согласятся со мной. Но что это за женщина, черт подери? Вы представили нам ее как свою жену, и мы низко ей поклонились. А как вела себя она?
Сима-сан потупился было, но тут же оправился и весело рассмеялся, открыв ряд белых зубов:
— Пожалуйста, примите мои извинения. Она, правда, немного диковата и капризна, но…
Номото-сан прервал его:
— Вы не должны перед нами извиняться. Мы вас нисколько не осуждаем. Вы славный человек. Вот почему я испытываю сейчас вполне понятное возмущение. Что эта женщина себе воображает? И что только за жены бывают на белом свете?! Вести себя подобным образом — мыслимое ли это дело?
Мацуи-сан пытается что-то сказать, но Номото-сан не дает ему произнести и слова. Он так воодушевлен собственным красноречием, что не может остановиться и чуть не плачет от волнения:
— Я не о нас говорю. Если нас оскорбили — это еще не беда. Но как она смеет так обращаться с вами, со своим мужем, столь достойным человеком? Муж пришел домой с работы, а она с ним даже не здоровается и не только не оказывает внимания его гостям, но даже не отвечает на их приветствия. А потом уходит в баню и еще велит вам следить за печкой. Черт возьми, что же это такое?! На вашем месте я тут же выгнал бы ее из дому.
— Вот поэтому-то я и извиняюсь, Номо-то-сан, — оправдывается Сима-сан.
Но Номото все продолжает говорить со слезами в голосе:
— Я уже сказал, что вас ни в чем не обвиняю. Вам нечего тратить время на извинения. Вы должны просто выгнать эту женщину из своего дома. Я говорю вам это, как мужчина мужчине… Женщина такого рода…
Внезапно Сима-сан приходит в страшное волнение. Он подлетает к Номото-сану раньше, чем тот успел закончить фразу, с такой необыкновенной быстротой, какой нельзя было бы ожидать от инвалида, валит Номото на пол и садится на него верхом.
Номото человек не то что бы толстый, но высокий и крепкого телосложения. И то, что маленький Сима-сан так легко одолел его, кажется совершенно неправдоподобным. Тем более что при этом он колотит Номото по плечу и, заикаясь, кричит:
— Если бы моя жена сделала вам что-нибудь дурное, ваши гнусные придирки были бы простительны. Но поскольку она вам не причинила никакого вреда, как вы смеете так говорить о ней да еще предлагать мне выгнать ее из дома…
Мацуи-сан попытался было вразумить и успокоить Сима:
— Полноте, полноте, Сима-сан. Не надо так бесноваться, приятель.
И, пригвожденный к полу, Номота тоже успокаивает приятеля:
— Да вы не беспокойтесь. Право, вам не из-за чего так волноваться…
Но Сима-сан все твердит сквозь стиснутые от негодования зубы:
— Она моя жена. Может быть, для вас она ничего не стоит, но ради меня она терпела все. Она страдала вместе со мной, когда нам нечего было есть, когда у нас не было ничего, кроме воды. Мы прожили вместе трудную жизнь…
Мацуи-сан и Игава-сан слушают его, не смея шелохнуться, а Номото-сан, все еще лежа, словно бы от стыда отворачивает лицо от Сима-сана, который продолжает свой гневный монолог:
— Вам, наверное, этого не доводилось переживать, а она не бросала меня даже тогда, когда мы по бедности вынуждены были воровать рис так, как я вам рассказывал, — с помощью мокрой кастрюли. Так какое же вы имеете право советовать мне, чтобы я ее выгнал? А? Какое вы имеете право?
После каждого слова Сима-сан теребит Номото за плечо. Вначале, когда он налетел на него, похоже было, что он собирается его задушить или по крайней мере избить, но кончилось тем, что он только тормошил его и придавливал к полу своими костлявыми руками. Номото же не делал никаких попыток сопротивляться и в конце концов только сказал:
— Я понимаю. Не будем больше ссориться* Я был не прав и прошу прощения.
Только после этого Сима-сан слез с Номото и, тяжело дыша, возвратился на свое место за столом.
И в этот момент лицо его снова исказилось в приступе нервного тика.
Номото-сан встал и оправил свой костюм.
Мацуи-сан и Игава-сан, как ни в чем не бывало, начали накладывать из кастрюли блюдо, приготовленное из бобов. И тут Номото-сан поднял чашечку с саке и, обращаясь к Сима-сану, у которого тик наконец прошел, предложил:
— Ну что ж, давайте провозгласим тост…
В домике Хэя
Хэй спит лицом к двери на старом матраце, набросив на себя поверх одеяла пальто.
Завернувшись в ветхое стеганое одеяло, в другом углу комнаты лежит Женщина.
Ночной ветер со свистом пробивается сквозь щели. Когда же ветер на мгновение стихает, слышно, как Женщина всхлипывает. Наконец она начинает говорить сдавленным голосом:
— Неужели я так и не смогу выпросить у тебя прощения?
Завывание ночного ветра внезапно усиливается.
Потом Женщина заговаривает снова:
— Нет, я не смею просить, чтобы ты меня не осуждал. После всего, что было… Но тогда я, честно говоря, сама себя не очень-то понимала… Во мне’ порой пробуждалось что-то животное, и я никак не могла справиться с собой. Поверь, это произошло вовсе не потому, что я любила его больше тебя… Нет, совсем нет… Поверь мне хоть в этом, по крайней мере…
Хэй продолжает лежать, не шевелясь.
В голосе женщины звучит отчаяние:
— Конечно, тебе было невыносимо тяжело… Но и мне тоже было нелегко. Я так страдала все время… Моя покойная мать жалела тебя и, даже умирая, не простила мне горя, которое я тебе причинила. А с того дня, как умерла моя мать, я только и делаю, что упрекаю и ненавижу себя.
Женщина зарыдала еще сильнее.
Хэй хранит упорное молчание.
Собравшись с духом, Женщина продолжает:
— … Я слышала, что даже людей, совершивших такие тяжкие преступления, как убийство, иногда прощают после того, как они отбыли свой срок… Если… Если… для меня существует какой-нибудь путь к прощению, то, пожалуйста, только скажи… Я сделаю решительно все, чего бы ты ни потребовал. Подвергни меня любому наказанию.
Хэй открывает свои остекленевшие глаза, но не отвечает. Он словно скала, на которую обрушивается ночной вихрь, но ей это нипочем. Он по-прежнему недвижим.
Дорога перед родильным домом (день)
Из родильного дома выходит Отане с узелком в руке, а за ней, понурив голову и опустив глаза, бредет Кацуко — совсем еще девочка, с двумя косичками по плечам…
— Кто он?
Кацуко, вздрогнув, поднимает голову и, не отвечая тетке, смотрит на нее, пока та говорит:
— В тот день, когда мы пошли в Накадори мыться в баню, у меня там после болезни
закружилась голова и мне стало дурно. Но взглянув на тебя голую, я была так поражена, что сразу пришла в себя. Твой живот не просто располнел, я это, сразу поняла. Поэтому-то я и привела тебя сегодня сюда. Ты же слышала: доктор сказал, что у тебя двухмесячная беременность.
Кацуко словно одеревенела и, тяжело дыша, только сжала кулак, а Отане продолжает отчитывать племянницу:
— Скрывать это бесполезно. Впрочем, все это меня не касается. И ты должна понимать, что я ничего плохого тебе не сделаю. Поэтому скажи мне правду. Кто он? Все равно позора не скроешь. Надо только что-то предпринять. Кацуко, скажи мне, кто этот человек?
Но Кацуко не отвечает. Похоже, она даже не слышала вопроса своей тетки, и бредет за ней, пошатываясь, глядя в одну точку прямо перед собой.
У общественной колонки
Мимо проходит Отец, неся на спине Сына, который безжизненно свесил руки. Домашние хозяйки перешептываются.
— Что случилось? — спрашивает первая.
Вторая отвечает:
— У мальчонки понос. Он всю ночь бегал на двор.
Третья добавляет:
— А теперь он даже не в силах ходить. Наверное, дела его совсем плохи.
Четвертая домашняя хозяйка заключает:
— Мне очень жаль мальчонку, но его отец такой высокомерный, что мне просто не хочется с ним разговаривать.
Тамба-сан стоит у двери своего дома и поджидает приближения Отца, чтобы заговорить с ним. ч
— Должно быть, у ребенка сильное расстройство желудка. Я думаю, что лучше всего было бы показать его врачу, — советует он.
Отец, проходя мимо Тамба-сана, не глядя, бросает:
— Нет, все обойдется. Верно, сынок?
Сын тут же отзывается:
— Все хорошо, я скоро поправлюсь.
Отец торопливым шагом уходит.
Пока Тамба-сан стоит и смотрит вслед удаляющемуся Отцу с Сыном на4 спине, его обступают домашние хозяйки.
Первая домашняя хозяйка:
— Вот вы такой добрый и беспокоитесь об его сыне, а он даже не хочет слушать ваших советов. Какой упрямый человек.
Продолжая смотреть вслед уходящим, Тамба-сан тихо отвечает:
— Упрямый… Нет, он не упрямый… Он просто очень слабый, жалкий человек… Но мальчика мне жаль еще больше…
С этими словами Тамба-сан уходит к себе в дом, покачивая головой.
Дом Киота (день)
Киота и Отане разговаривают. Кацуко дома нет. По-видимому, вынужденный к этому предыдущим разговором, Киота с видом оскорбленного достоинства спрашивает свою жену:
— Уж не думаешь ли ты, чего доброго, что я имею какое-то отношение к тому, что Кацуко забеременела?!
Вместо ответа Отане говорит деловым тоном:
— Я только спрашиваю тебя, как нам быть дальше.
Поверив, что Отане не собирается его обвинять, Киота успокаивается, садится поудобнее и, глубокомысленно сдвинув брови, начинает пространно высказывать свои соображения:
— Да, ты права. Поскольку у нее уже два месяца беременности, прежде всего мы должны решить, как быть дальше. Кто виновник, это мы успеем выяснить позже.
Отане молча слушает.
— Если ты, чего доброго, подозреваешь меня, — снова переходит к самозащите Киота, несколько встревоженный ее молчанием, — то заверяю тебя — я тут ни при чем. Что за дикая мысль! Да мы с Кацуко скорее отец с дочерью, чем дядя с племянницей… Я даже числюсь ее опекуном… Разве я мог
бы подумать о чем-либо подобном?!
Но Отане настойчиво повторяет вопрос:
— Так как же нам быть? Позволить ей родить ребенка или заставить избавиться от него?
— Позволить ей родить? Не представляю себе, зачем. Она слишком молода, и о соседях тоже не надо забывать. Что они скажут? Нет, по-моему, умнее будет принять надлежащие меры. Тут не до этики, — отвечает жене Киота.
— Говори яснее, чтобы я могла тебя понять, — сердится Отане. — Ты считаешь, что мы должны избавиться от ребенка, так я поняла?
Сидя спиной к жене и стараясь избежать ее взгляда, Киота поспешно подтверждает:
— Конечно, конечно.
— А как же насчет денег? — допытывается Отане.
— Пожалуй, ничего другого не остается, как одолжить их у твоей сестры, — предлагает Киота.
— Но мы уже одолжили у нее столько, сколько было можно, на мою операцию и больницу.
— Значит тебе придется найти новый повод и такой, чтобы она не сумела нам отказать, — подумав, подсказывает жене Киота.
В эту минуту у дверей появляется полицейский в форме:
— Извините. Здесь живет Кацуко Ватана-ка?
— Здесь, — отвечает Отане.
— Прошу немедленно пройти со мной в участок.
— А что она такое сделала? — в испуге спрашивает Отане.
Полицейский. Тут пострадал… тяжело ранен человек… Возможно даже, что было задумано убийство.
Киота кланяется полицейскому и обращается к Отане:
— Не переодевайся, беги скорее в чем стоишь и приведи Кацуко домой.
Полицейский спрашивает его:
— Вы отец Кацуко?
В ответ Киота нервно проводит рукой по лицу и, отрицательно кивая головой, скороговоркой спешит заверить полицейского:
— Кацуко — племянница моей жены.
И тут же другим — спокойным — тоном спрашивает:
— Кстати, вы тут сказали про пострадавшую. А от чего именно пострадала Кацуко?
— Да нет же, — объясняет полицейский, — Кацуко не пострадала, напротив, ее жертвой стал один человек. Кацуко украла в рыбной лавке нож и нанесла удар парню по имени Окабэ, разносчику из магазина саке. Он находится в тяжелом состоянии.
Отане, раскрыв от изумления рот, уставилась на полицейского.
Киота тоже поражен. Он в замешательстве переводит взгляд попеременно с полицейского на жену. А тот поторапливает Отане:
— Пошли скорее.
Отане сбрасывает с шеи полотенце, сует его в руки Киота, опускается на пол и торопливо обувает гэта.
Киота в это время начинает говорить таким тоном, как будто его дело сторона и он не имеет ни малейшего отношения к происшедшему:
— Раз Кацуко задержала полиция, то нет никакой необходимости мчаться к ней на свидание. Я думаю, правильнее было бы сначала навестить пострадавшего.
На это полицейский сухо замечает:
— Пострадавший сейчас в бессознательном состоянии, и ему делают переливание крови. Его не разрешено посещать. Я же, повторяю, должен попросить вас непременно зайти в полицию. Как бы там ни было, вы оба являетесь родственниками виновницы преступления.
Послушная распоряжениям представителя власти, Отане быстро заканчивает сборы, и они уходят, сопровождаемые напряженным молчанием Киота.