Видимо, по письмам Риты ее мама знала о нашем возможном приезде в ближайшее время, и в доме, который она занимала, нам была отведена хорошо обставленная комната. Брата Риты Стасика здесь уже не было. В мае ему исполнилось 18 лет, и за несколько месяцев до этой даты полевым военкоматом он был призван в армию. Уже где-то в Германии, в воинской части его переквалифицировали из ездовых в шоферы с учетом навыков, полученных им еще в госпитале, когда в свободное от управления лошадкой время он учился управлять автомобилем.
На семейном совете решили, что Рита остается в госпитале, пока ее мать служит здесь, и если придет пора, то и рожать будет здесь, под присмотром своих врачей и самой будущей бабушки.
Ко мне буквально на третий день возвратился приступ лихорадочного всплеска температуры, почти до 40 градусов, и меня поместили в тот же госпиталь, где тоже не нашлось медика, который бы точно определил природу этого недуга. И так же через два-три дня бредового состояния температура резко снизилась до нормы, но только организму моему все меньше удавалось восстанавливать силы, и каждый последующий приступ проходил все более тяжело.
Недалеко от Рембертува в городке, кажется под названием Весела Гура, стоял еще один, уже не хирургический, а терапевтический госпиталь, откуда привезли ко мне врача-консультанта. Это был пожилой, белый как лунь, подполковник с такими же до белизны седыми пышными усами. Он тщательно осмотрел и ощупал меня, потребовал, чтобы у меня взяли необходимые анализы крови и увез их с собой. А через день-два приехал с заключением: “Больной страдает частыми приступами тропической малярии”. Вот уж поистине неожиданной была эта весть. Откуда? Да еще тропическая, если я южнее Уфы нигде и никогда не был? И сразу отпала версия о сепсисе, как предполагалось раньше. Ведь еще тогда, после ранения в голову, когда Рита не могла найти меня среди раненых, врач ей сказал: “У него высочайшая температура, скорее всего – сепсис и, видимо, его нужно искать уже в морге”.
Ну, и слава богу, теперь причина моей хвори ясна, и лечение будет адекватное.
Пришлось мне лечь в этот терапевтический госпиталь, где меня взялись интенсивно лечить какими-то экзотическими уколами и от этой диковинной лихорадки, и от сильнейшего малокровия. Моим лечащим врачом был тот самый усатый подполковник. Я даже запомнил его фамилию – Пилипенко, а вот имя и отчество позабыл, хотя долго с ним переписывался и даже, когда учился в Ленинградской академии, встречался с ним, уже уволенным в запас и проживавшим в Ленинграде.
А тогда в этот госпиталь с какими только заболеваниями ни привозили военных. Помню хорошо, что однажды привезли группу офицеров и солдат, отравившихся метиловым, или как тогда говорили, “древесным” спиртом. И последствия были трагическими. Несколько человек полностью ослепли, а некоторых не удалось спасти вообще. И это уже через месяц-два после окончания войны. Как же, наверное, горько это было выжившим, но ослепшим, и как больно родным тех, кто не выжил после соблазна “хватить” чего-нибудь спиртного. Уж лучше бы хватили обжигающего и зловонного “бимбера”, настоянного на карбиде кальция, – желудки бы попортили, но этот свет, который был так прекрасен без войны, не покинули бы…
А я между приступами моей, сколь экзотической, столь и трудноизлечимой болезни, когда мое состояние позволяло, ездил, а иногда и ходил “домой”, навещал готовившуюся стать матерью Риту. Да и сам исподволь готовился к отцовству. Мое состояние стало понемногу улучшаться, приступы стали легче и даже реже. И все ближе знакомился с сотрудниками госпиталя, где Риту снова определили номинально на службу, поставили на все виды довольствия, что было в то время немаловажно.
Всей культурно-массовой работой в госпитале руководила веселая, энергичная девушка – комсорг госпиталя Лида Бакош. Она и меня “втравила” в самодеятельность: на концертах, когда был в состоянии, я с удовольствием читал и симоновские “Жди меня” и имеющее особый успех у слушателей “Открытое письмо к женщине из города Вичуга”, а также “Стихи о советском паспорте” и отрывки из поэмы “Хорошо” Маяковского.
Память моя после ранения в голову несколько ослабла, но Маяковского я хорошо помнил еще по школе. А вот мои гитарные и вокальные упражнения, которые скрашивали время в медсанбате после подрыва на мине, мне перестали почему-то удаваться. И когда я об этом заговорил с моим лечащим врачом Пилипенко, он предположил, что это, возможно, последствия ранения в голову и контузии мозга. Ну, да и бог с ними, этими моими музыкальными данными. Важно то, что я стал постепенно поправляться.
Рита тоже еще принимала участие в самодеятельности, но уже не танцевала “гопак” и “барыню”, а на медленную “цыганочку” ее все-таки упрашивали.
Рядом с госпиталем в казармах размещалась какая-то польская военная школа. Наши концерты проходили и там. По-видимому, по национальной традиции Войска Польского, курсантов учили бальным танцам и часто устраивали танцевальные вечера. Рита умоляла меня ходить с нею туда хотя бы иногда. Я, конечно, оберегал ее, сопротивлялся, но ее мама, к моему удивлению, вставала на сторону Риты, и я сдавался. А Екатерина Николаевна еще и умудрялась, подкладывая вату в определенные места женской одежды, делать почти незаметной беременность дочери.