Давали оперу “Травиата”, где главную партию Виолетты пела местная актриса Валеева. Наверное, я никогда более не слышал подобного, вернее бесподобного, голоса, не видел такой артистичности и пластичности. Конечно, это было просто первое впечатление. А точнее – первое потрясение! В те годы уфимский театр располагал хорошими силами за счет эвакуированных из Москвы, Киева и других театральных столиц актеров. Даже знаменитый бас Максим Дормидонтович Михайлов пел в нем. А потрясла меня именно Валеева. А балет! Оказывается, Рита училась в Ленинграде в балетной школе, и для нее балет был, а для меня теперь тоже стал, божественным наслаждением. Долго не мог забыть Одетту и Одиллию из “Лебединого озера”. Да всего не перечислить.
…Мне часто в жизни везло. Повезло и здесь, еще и в том, что, вернувшись в полк, я через несколько дней вдруг был командирован в Уфу на лесопильный завод на берегу реки Белой для обеспечения пиломатериалами нужд полка. В этой командировке я пробыл две недели. И чего только не пересмотрел и не переслушал за это время в уфимском театре по вечерам!
А Рита, увидев мой интерес к театру, каким-то образом доставала то билеты, то контрамарки. Похоже, во всей моей последующей жизни такого интенсивного театрального блаженства я больше не испытывал, разве только во время 5-летней учебы в Ленинградской военно-транспортной академии.
В общем, за эту счастливую командировку я получил неоценимый культурный заряд на всю жизнь и так много узнал о Рите, ее маме, об отце инженере-строителе с консерваторским образованием, лично знакомом с С. М. Кировым. Обладал он хорошим голосом и часто исполнял дома и на концертах оперные арии и романсы. Погоревал вместе с ними по случаю его голодной смерти в блокадном Ленинграде.
Понял и принял образ их жизни, узнал их привычки и увлечения. И моя влюбленность в Риту с первого взгляда уверенно и быстро переросла в большую, огромную любовь к этой хрупкой, светловолосой, сероглазой ленинградке-блокаднице. А она уже работала сборщицей на уфимском заводе телефонных аппаратов и успевала еще ходить на РОККовские курсы медсестер (РОКК – российское общество красного креста).
Мама ее, военврач, имевшая за плечами и годы гражданской войны в роли сестры милосердия, и участие врачом уже в финской войне, теперь была зачислена в штат формирующегося военного госпиталя. И Рита тоже уже числилась будущей медсестрой.
А братишка ее, 15-летний Стасик, где-то работал, зарабатывая свою трудовую хлебную карточку.
Как истый кавалер, я искал повода угостить чем-нибудь Риту. Но в то время в Уфе без карточек были доступны только конфеты-липучки, да густой горячий сладковатый напиток, называемый “хлебным суфле”.
Все когда-нибудь заканчивается. Окончилась и моя “лесозаготовительная” командировка, а вместе с ней и мой “театральный сезон”. Уехал я в свое Алкино, встречи стали снова редкими, а вскоре Рита сообщила, что формирование госпиталя заканчивается и через несколько дней их должны отправить на фронт.
Побежал я к своему командиру роты старшему лейтенанту Нургалиеву, и он разрешил мне съездить в Уфу, но к вечеру обязательно вернуться.
Едва застал их дома. Они были уже в военной форме и собирали свои вещички. Мне удалось помочь им погрузиться в вагон и, не дождавшись отъезда их эшелона, я попрощался со всеми: надо было успеть вернуться в полк. В первый раз увидел Риту и ее маму, Екатерину Николаевну, в гимнастерках и впервые не стесняясь поцеловал мою солдатку в губы, вытер с глаз ее набежавшие слезинки, едва сдержав свои. И, поскольку уже наступал вечер, бросился к поезду, тронувшемуся в направлении Алкино, на ходу вскочил на подножку платформы, и вскоре мы исчезли друг у друга из вида.
Несколько дней не находил себе места. Не давала покоя мысль, что вот она, еще не окрепшая после блокады девочка уезжает на фронт, а я, взрослый мужик, которому вот-вот стукнет двадцать, все еще в тылу, в запасном полку, хотя многие мои коллеги-офицеры уже убыли на фронт вместе с маршевыми ротами, которые мы здесь готовили. И уже который мой рапорт командир полка, фронтовик, майор Жидович возвращает с лаконичной резолюцией: “10 суток домашнего ареста за несвоевременную просьбу”.
Домашний арест тогда для нас звучал как отказ от увольнения в те же Чишмы или в Уфу, да еще удержание (как мы тогда шутили – “в фонд обороны”) 25 процентов денежного содержания за каждый день ареста.
В нарушение субординации побежал наутро прямо к командиру полка, но тот ответил еще лаконичнее: “Не спеши. Все там будем!”. Однако вскоре, уже, кажется, на мой десятый рапорт судьба откликнулась: стали формировать офицерскую команду в резервный офицерский полк округа для дальнейшей отправки на фронт. А незадолго до этого было удовлетворено мое заявление о приеме кандидатом в члены ВКП(б). Так что на фронт я уже собирался если еще не полноценным коммунистом, то все-таки уже и не юным комсомольцем. Может, это событие тоже повлияло на решение командира полка включить меня в состав такой команды.
Но как непредсказуемо меняются иногда судьбы человеческие! В 1960 году, когда с того памятного 43-го прошло 17 лет, я, уже полковник воздушно-десантных войск, проходивший службу в Костроме, после операции по удалению части щитовидной железы, ложусь в ярославский гарнизонный военный госпиталь для комиссования на предмет годности, а вернее – негодности к дальнейшей службе в ВДВ. И там встречаю в больничной пижаме своего бывшего командира запасного полка, уже полковника в отставке Жидовича. Надо же оказаться в одном и том же месте, в одно и то же время! Ну, не судьба ли?