Одни из нас по определению были металлолом; другие, может быть, ещё чего‑то достигнут в жизни…
Таким было общество, к которому я должна была приспособиться.
«Приспособиться» было любимым словом моей бабушки. Она всё время повторяла мне, что после школы не надо общаться с одноклассниками, а надо держаться друзей из гимназии. Я ей сказала: «Ты уж смирись, что твоя внучка ходит в общую школу, а я как‑нибудь приспособлюсь и найду себе друзей и там!» Был огромный скандал…
Сначала я собиралась совершенно отключиться, но уж очень понравился мне классный руководитель… Это был такой дед – консервативный во взглядах, старомодный в поведении. Иногда мне казалось, что он скучает по нацистам. У него действительно был авторитет, кричать ему не приходилось. Его одного класс добровольно приветствовал стоя. Он всегда был обстоятелен и вникал во все мелочи.
Большинство молодых преподавателей были идеалистами – работать они не были готовы. Они так же мало понимали по жизни, как и сами школьники. Пускали всё на самотёк, и когда начинался хаос, закатывали истерику. У них не было ни одного ясного ответа на те вопросы, которые нас так занимали. Они начинали своё вечное «если» и «но» – только потому, что и сами не были уверены в том, что говорят.
Наш классный не обманывал нас. Он отлично знал, кто сегодня учится в общей школе. Он говорил, что нам будет трудно, но при желании мы вполне сможем переплюнуть кое‑где и гимназистов… Например, в правописании. Ни одна аттестационная работа сегодня грамотностью не блещет, и у нас будет больше шансов, когда заявления о приёме на работу мы станем писать на совершенно корректном немецком. Он пытался втолковать нам, как обходиться с людьми. В запасе у него была масса старых поговорок и житейских мудростей прошедшего столетия… Можно было над ними смеяться – большинство школьников так и поступало, – но я знала, что в шутках и поговорках всегда есть зерно истины. У нас с классным часто не совпадали мнения, но он знал жизнь, и это мне нравилось…
Большинство же одноклассников не особенно любили классного. Он их напрягал, видимо, чересчур, – их раздражали его долгие морали. А тут всем было плевать…
Только несколько человек ещё могли надеяться хорошо закончить школу, и получить место для учебы на предприятии. Они прилежно выполняли домашние задания – ровно то, что было задано. Прочитать книгу сверх программы или поинтересоваться чем‑то, что не задано – это уже было не для них, и когда наш классный или кто‑то из молодых пытались организовать дискуссию, они только тупо таращились. У всех моих одноклассников было так же мало планов на будущее, как и у меня. Да и какие может ученик общей школы строить планы? Если ему повезёт, он получит место на заводе. Да и тут – не то, что ему интересно, а то, что предложат…
Многим было совершенно всё равно, что они там будут делать дальше. Может быть, получат место, или будут зарабатывать неквалифицированным трудом, или сидеть на пособии. Было такое мнение: от голода у нас никто не умер, шансов всё равно никаких, так зачем же напрягаться! Некоторые из нас, можно было с уверенностью сказать, станут преступниками, многие пили. Девушки тоже не думали ни о чём. Они знали, что когда‑нибудь о них позаботится муж, а до того можно устроиться в магазин, или поработать на конвейере, или просто дома посидеть.
Такими были не все, но большинство думало именно так. Совершенно трезво, никаких иллюзий и никаких идеалов… И это было как холодный душ для меня.
Жизнь без наркотиков я представляла себе иначе…
Я часто размышляла, почему молодёжи так скучно, почему они ничего не хотят. Они же ничему не могли радоваться… Мопед в шестнадцать, машина в восемнадцать – это было само собой разумеющимся. А если этого не было, то, значит, всё – жизнь не удалась! Да и я – о чём мечтала я? О машине и о квартире – и то и другое хотела получить просто так. Измучиться за квартиру, за новый диван, как моя мама, – нет, это мне не подходило! Цель жизни родителей была – покупать, покупать и покупать!
Для меня и, я думаю, для многих других материальные блага нужны были в минимальном количестве, ровно столько, сколько надо для жизни. Что потом? А потом нужно наполнить жизнь смыслом. Смысла‑то мы и не находили в жизни наших родителей…
Когда мы говорили на уроках о национал‑социализме, я испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, меня просто переворачивало, когда я понимала, как жестоки могут быть люди. С другой стороны – тогда у людей было во что верить. Я таки сказала на уроке: «Лучше бы я росла в нацистское время. Тогда молодёжь знала, что к чему, и у неё были идеалы! И я думаю, молодёжи лучше иметь неправильные идеалы, чем вообще никаких!» Конечно, я сказала это немного в шутку.
У нас в деревне ребята развлекались, как могли, потому что жизнь, которую им предлагали родители, не удовлетворяла никого. Было модно быть жестоким. Как два года назад в Берлине, некоторые тащились от панка. Меня всегда пугало, когда люди, которые мне казались ещё нормальными, вдруг приходили к панк‑культуре. Потому что панк – это и есть, собственно, жестокость. Уже их музыка лишена фантазии, только грубый ритм…