В метро мне хотелось выть от ярости. И как это я позволила этой полицайке купить себя вонючим какао, пирогами и говёным дружелюбием?!
Я сделала на вокзале ещё двух фраеров, купила и поехала домой. Мой кот лежал на кухне, поджав хвост, и не мог подняться. Уже несколько дней он болел. Теперь он выглядел так плохо и мяукал так жалобно, что я подумала, он умрёт.
Смертельно больной кот занимал меня теперь больше, чем собственная судьба.
Ветеринар прописал ему экстракт из бычьей крови, но кот ничего не жрал. Он лежал перед мисочкой с экстрактом и даже головы не мог поднять.
Я посмотрела на кота и сразу захотела вмазаться. Уже достала машину, но тут мне пришла одна идея в голову. Я набрала в шприц немного этого экстракта и впрыснула его коту в пасть. Он проглотил. Пришлось долго отмывать шприц, чтобы самой вмазаться.
А меня больше не брало нормально. Один этот дурацкий страх смерти добивал меня. Нет – я хотела умереть, но перед каждым уколом как‑то глупо этого боялась!
Может быть, кот помог мне сообразить, какая мерзкая это штука – смерть, особенно если ты и не пожил ещё нормально…
Ситуация, между тем, казалась мне совершенно безвыходной. С мамой мы не перекинулись и двумя человеческими словами, с тех пор как ей стало ясно, что я снова ставлюсь. Я орала и бесилась, а она только недоверчиво смотрела на меня.
Полиция всё никак не отвязывалась. Протокола, который я подписала этой Шипке, хватало с запасом на судебное производство и на детскую колонию, короче говоря – цены кусались. Я чувствовала, что и мама была бы рада как‑то отделаться от меня.
Ну, просто потому, что теперь она точно знала, что не может мне помочь. Она постоянно звонила по разным наркологическим центрам и учреждениям и становилась всё грустнее, потому что видела, что никто не может или не хочет нам помочь. Ей оставалось только отправить меня к своим родственникам в Западную Германию, чем она и угрожала мне постоянно.
И как‑то в мае семьдесят седьмого года я просекла своей больной головой, что у меня есть только два пути: или я как можно быстрее вгоняю себе золотой укол, или предпринимаю серьёзную попытку бросить героин. И это должно быть моим личным решением. Даже на Детлефа я больше не могла рассчитывать. Это был вопрос жизни и смерти, и здесь мне не хотелось зависеть ни от кого.
Я поехала в Гропиусштадт, в «Дом Центра», в евангелический центр, где начиналась моя наркоманская карьера. Клуб между тем уже закрылся: попы оказались не готовы столкнуться с героиновой проблемой. Теперь в помещении клуба открылась консультация для наркоманов. Целая консультация для одного только Гропиусштадта! Так много стало там наркоманов за два года – с тех пор как в районе появился первый героин. И они сказали мне то, что я и так давно знала: только в настоящей клинике у меня есть шанс избавиться от наркотиков. Дали мне адреса «Нарко‑Инфо» и «Синанона», в этих клиниках вроде как лечили.
Меня трясло уже при мысли о клинике. На точках часто рассказывали, какие там жесткие и трудные порядки. В первый месяц это было даже хуже, чем в тюрьме. В «Синаноне», например, нужно было обривать голову наголо. Ну, для того, чтобы доказать, что ты готов начать новую жизнь… Я думала, что не позволю остричь себя, не буду бегать там, как зэк. Мои волосы были для меня самым важным! За ними я прятала своё лицо… Я думала, если они меня там обкорнают – покончу с собой.
Женщина из консультации, впрочем, от себя добавила, что вряд ли у меня есть шансы попасть в «Нарко‑Инфо» или в «Синалон» – мест там нет. Условия приёма тоже очень жесткие. Нужно быть ещё физически более или менее здоровой, и добровольной самодисциплиной доказать им, что у тебя есть силы бороться с героином. Она сказала, что я ещё слишком молода, – ещё нет и пятнадцати, то есть почти ребёнок, – и мне будет сложно выдержать все их условия. Специальных клиник для детей не было…
Я сказала, что хочу в «Нарконон». «Нарконон» – клиника сайентологов. По точкам бегали некоторые побывавшие там нарки и рассказывали, что в Наркононе всё нормально. Никаких условий приёма – если ты, конечно, платил заранее. Тебе оставляли твою одежду, можно было брать с собой пластинки и даже домашних животных.
В консультации сказали, что я должна подумать, отчего это многие рассказывают, какая шикарная там терапия, и при этом бодро продолжают колоться. Они, по крайней мере, не знали ни одного успешного случая в «Наркононе»…
Дома я опять накапала этой гадости коту в пасть. Пришла мама, и я сказала ей: «Всё – я окончательно откалываюсь в „Наркононе!“ Я пробуду там пару месяцев или даже год, если потребуется, пока всё не получиться».
Моя мама сказала, что уже не верит ни одному моему слову, но потом сразу села на телефон и попыталась найти какую‑то информацию о «Наркононе».
Мною завладели теперь терапевтические фантазии. Я чувствовала себя, как заново родившийся. Уже в этот день я не сделала ни одного клиента и сидела без героина.
Хотелось выйти ещё прежде, чем пойду в «Нарконон». Мне совсем не улыбалось попасть там в ломочную. А так, если бы я пришла туда уже чистой, у меня было бы преимущество перед другими новенькими. Я хотела им всем доказать, что у меня ещё есть воля…